Если вы давно читаете развлекательную прессу (необязательно EMPIRE), то уловили знакомый тон, предвещающий разоблачение публичного образа звезды. Да, это одна из таких статей. Ничего не поделаешь — между реальным Сталлоне и его публичным образом действительно огромная пропасть. У Слая, как и у Микки Рурка, который повторил многие его ошибки, вместо того чтобы учиться на них, харизма и обаяние обычного человека — настолько обычного, что в это трудно поверить. Нет, это ни в коем случае не значит, что он такой, как все, но когда Сталлоне пожимает вам руку, вы чувствуете, что вот он, здесь, в этой комнате, и смеетесь над его шутками не из вежливости, а потому, что его юмор тонкий и настоящий. Мы встречаемся со Сталлоне на Венецианском кинофестивале, где ему вручают премию за вклад в современный кинематограф. Если вам смешно, значит, вы забыли, какое влияние на независимое кино оказал первый фильм Сталлоне, «Рокки». Но он не собирается почивать на лаврах. В 63 года у Слая, кажется, открылось второе дыхание, и работает он с тем же пылом, что и в 70-е. Без иллюзий, конечно. Он знает, о чем вы думаете: «Судья Дредд», «Гонщик», «Убрать Картера»…

«Мне кажется, что меня тогда настиг синдром кинозвезды, — размышляет он, покручивая в левой руке сигару. — Я был слишком избалован. Кто-то из актеров, наверное, сейчас думает: «Да как он смеет так говорить?». Но я бывал по обе стороны баррикад. Чем больше размякаешь, тем хуже становишься как актер. Начинаешь расслабляться. А задницу, которая постоянно сидит на пуховых подушках, надрать легче».

Сегодня на Сталлоне элегантный костюм — серебряно-синий пиджак в полоску и зеленовато-голубой галстук с широким узлом — все это очень ему идет. Но его задницу никак не упрекнешь в том, что она засиделась на пуховых подушках. Напротив, последние недели ее методично мутузили: Сталлоне вносил последние штрихи в «Неудержимых», свой новый боевик про отряд наемников, которых посылают в южноамериканское диктаторское государство. «Никогда… в своей… жизни… я не был так счастлив закончить фильм, — заявляет он. — Клянусь вам, все «Рэмбо» вместе взятые не сравнятся с этими четырьмя съемочными неделями. Просто невероятно. Сплошные трудности». Он не преувеличивает. Мы спрашиваем Сталлоне, сколько травм он получил, и вопрос заставляет его задуматься. «Честно? — спрашивает он. — Мне только недавно шею прооперировали. Вот, шрам остался, — он опускает воротник рубашки, открывая неприглядный рубец. — У меня теперь там металлическая пластина и три болта в спинном мозге. Донорскую кость пришлось вставлять, — затем он поднимает правую штанину. Здесь все выглядит куда хуже, как будто отрезали кусок мышечной ткани. — И тут оперировали. Шраму два месяца. От икры отрезали все мясо, отсюда — досюда. Жестко. Болело ужасно. Черт возьми! Еще через три недели операция на плечевом поясе. П…ц, короче!».

И все это с одного фильма? «Ага-а, — протягивает он, поднимая руку. — Большой палец тоже нужно латать. Порвал себе сухожилие так, что зажигалкой не мог чиркнуть. Спрашиваю врача: «Когда это пройдет?». Он отвечает: «Никогда. Надо оперировать». Я ему тогда: “На хер! Хватит с меня операций”». Слай ненадолго замолкает. «Вообще-то, вы первый, кому я это рассказал, потому что не хочется выглядеть нытиком. У меня болят оба плеча, мне только что починили ногу и вставили пластину в шею. Пятичасовая операция …».

Он говорит, что его «Неудержимые» станут боевиком с большой буквы, — и с таким набором актеров, как Слай, Дольф Лундгрен, Джет Ли и Джейсон Стэтем (не считая камео Брюса Уиллиса и Арнольда Шварценеггера), это не пустая угроза. «Мне было жалко дублеров, — говорит он. — Я смотрел, как их швыряли о кирпичные стены. Не резиновые кирпичные стены, не компьютерные стены, нет — это, б…ь, был настоящий кирпич. Уж я-то знаю, меня самого в них кидали».

Несмотря на все трудности, Сталлоне тепло отзывается о «Неудержимых». «Это фильм о группе неудачников, которые любят друг друга, — говорит он. — У них свое маленькое братство. Когда они бьются с кем-нибудь с пушками в руках, все отлично. Но стоит пулям остановиться, и все: они не могут справиться с обычной жизнью, на них жалко смотреть. У моего героя в фильме из всей собственности только кукурузник и пикап — все, что он нажил за 30 лет боевых заданий. У героя Джейсона проблемы с женщинами: там есть сцена, где он прямо посреди поля боя начинает: «Я знаю, что она мне изменяет, знаю», а я ему говорю: «Ты, б…ь, сконцентрируешься или нет?». И так все время. Мне такое взаимодействие показалось интересным. Создается ощущение, что эти мужики столького добились, что им все по плечу, а на самом деле они колоссы на глиняных ногах. Но экшна там просто немерено».

Так стоил ли фильм того? Боли и операций? «НЕТ! — рычит он. — Стал бы я браться за него еще раз? НЕТ!» У Сталлоне много общего с ребятами из «Неудержимых». Он знает, каково это — быть лузером. «Начиная с 96-го моя карьера превратилась в катастрофу, — говорит он. — Роль второго плана в «Детях шпионов»! Фильмы со сборами 25 тысяч долларов. «Катала», например. У меня на телефоне поселились пауки. Мои фильмы выпускали… ох, — на какое-то мгновение кажется, что он не сможет это произнести, — сразу на DVD. Последним из них был «Ангел мести». Я тогда сказал: «Господи, мне хочется выкупить все эти диски и сжечь их. Кошмарный фильм!», — смеется. — Съемки проходили в стиле «Приносите на площадку собственную туалетную бумагу!». Я не шучу, так и было! Просто невероятно!».

Застой в работе начал сказываться на его личной жизни. «Моей жене было особенно тяжело, — вздыхает он. — Я ей постоянно говорил: «Мне нужно сделать это в последний раз, у меня есть что сказать зрителям». И потому «Рокки Бальбоа» я начинал как свой последний фильм. Это величайшая привилегия — уйти на своих собственных условиях, именно этого я и хотел от «Рокки». Разве я мог тогда подумать, что мне скажут: “Эй, а не хочешь еще раз сыграть Рэмбо?”».

И еще один «Рэмбо» планируется после «Неудержимых». Во время нашего интервью Сталлоне собирался делать его в совершенно ином ключе. «Мне хотелось, чтобы в последней части Рэмбо отправился в мир науки, — говорит он. — И когда я впервые объявил об этом, блогеры просто напали на меня. Но я подумал: «Отлично!». Если бы идея им понравилась, это означало бы, что она слишком предсказуема. А мне хотелось чего-то противоречивого».